— В конце, когда вас схватят, — высокопарно вещал О’Брайен, — помощи не ждите. Мы никогда не помогаем нашим. Самое большее — если необходимо обеспечить чье-то молчание — нам иногда удается переправить в камеру бритвенное лезвие. Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды. Какое-то время вы будете работать, вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете. Других результатов вам не увидеть. О том, что при нашей жизни наступят заметные перемены, думать не приходится. Мы покойники.
Тут Джулия подумала, что сейчас даже Уинстон, скорее всего, почует неладное. «Мы покойники»: это ведь его, Уинстона, излюбленное присловье. Должен же он понимать, что О’Брайен все время держал его под колпаком, а теперь, по сути, передразнивает. Еще один миг — и Уинстон начнет озираться, видя тюремщиков на месте друзей.
Однако ничего похожего не произошло; точно так же, как в свое время ничего похожего не произошло в спектакле, разыгранном для Джулии. Нет, понятно, что она тогда жутко перепугалась. Но ведь и обольщалась? Она вспомнила, как на полном серьезе спросила: «Что есть ненависть?» — и потом ловила каждое слово из ответа О’Брайена. Вообще говоря, в течение минувших недель она пыталась обучиться ненависти. Эту обязанность она приняла близко к сердцу, как будто ее духовное развитие целиком направлялось минилюбом.
Теперь-то она видела, что все это фарс. Никому и дела нет, что она чувствует, что думает и что собой представляет. Точно так же, как никому не было дела до ее злосекса и покупок на черном рынке. Для этих людей ни один из ее поступков ничего не значил. Проникнись она хоть всеми постулатами ангсоца, выполняй хоть все его заповеди, да хоть работай на минилюб — а все равно, когда им понадобится, ее убьют, как убили Маргарет, как убили Эсси; как обрекли на смерть Гербера — не за криминал, а лишь потому, что изоспецов тогда назначили козлами отпущения. Эх, как же получилось, что ее с такой легкостью заставили стереть из памяти весь житейский опыт?
Уинстон по-прежнему зачарованно и упоенно внимал О’Брайену: тот ему скармливал его же фразы. «Подлинная наша жизнь — в будущем. В нее мы войдем горсткой праха… быть может, через тысячу лет… против нас — полиция мыслей, иного пути у нас нет». Изобразив такое же сосредоточенное внимание, Джулия думала: «Это ни на что не влияет. Никому нет дела, кто я есть. Я ни на что не влияю». Она даже забыла, что в пальцах у нее сигарета. Впервые за долгие месяцы она ощущала здравомыслие, которое оказалось невыносимым. Она убила Уинстона. Она убивала его на протяжении всего времени, когда он пытался ее любить. Ее тоже убьют — в час, когда она меньше всего будет этого ожидать. Все это она в глубине души давно понимала — но понимать отказывалась. Другой жизни взяться было неоткуда.
Наконец, вновь посмотрев на часы, О’Брайен сказал Джулии:
— Вам, товарищ, уже пора. Подождите. Графин наполовину не выпит.
Он наполнил бокалы и поднял свой.
— Итак, за что теперь? — обратился он к Уинстону. — За посрамление полиции мыслей? За смерть Старшего Брата? За человечность? За будущее?
Немного подумав, Уинстон сказал осипшим от волнения голосом:
— За прошлое.
О’Брайен со значением покивал:
— Прошлое важнее.
Джулия больше не могла этого выносить. Она осушила бокал, а когда поднялась, О’Брайен дал ей знак остановиться и протянул какую-то таблетку.
— Нельзя, чтобы от вас пахло вином, — объяснил он. — Лифтеры весьма наблюдательны.
Она молча взяла таблетку и вышла, держа ее в ладони, а сама благодарила судьбу за то, что он не потребовал от нее проглотить это снадобье у него на глазах. Затворив за собой дверь, она сразу же опустила руку в карман и раздробила таблетку в складке ткани. Вряд ли это был яд, но здесь она ничему не доверяла.
Ее дожидался лифт. У открытых дверей стоял Мартин с непроницаемо-всеведущим лицом. Сколько раз он был свидетелем такого ритуала? Сколько Уинстонов лучилось благодарностью, выслушивая ложь О’Брайена? Сколько женщин исполняло отведенную Джулии роль и где они теперь, эти женщины?
На улице ее встретил закат. В этом внутрипартийном районе тысяча целехоньких окон светилась тысячей огней. В доме напротив бросалось в глаза окно с изумрудными бархатными шторами, аккуратно перетянутыми золотыми шнурами. Дальше открывалась просторная комната, где над поблескивающим пианино горел мягкий, теплый свет. Два бледно-голубых кресла по бокам от инструмента словно ожидали фортепианной мелодии, а развешенные по стенам полки были сплошь заставлены книгами в тканевых переплетах. Даже на потолке красовался лепной цветочный узор, а пианино стояло на прекрасном ковре — на своем, отдельном. Но что самое удивительное: в комнате не было ни души. Вся эта красота пропадала почем зря. На пианино без толку струился электрический свет — свет, где-то произведенный чьим-то трудом. Так и виделось, как часы незнакомой жизни без малейшей пользы изливаются на онемевшее пианино.
16
Шли дни; Джулия больше не видела Уинстона. Уже началась Неделя ненависти; каждый час бодрствования был занят — люди ходили строем, выкрикивали речевки, пели, жгли, громили. Теперь она жила на улицах, а улицы превратились в безумие. Ею владело чувство, которое нельзя было назвать ненавистью, но оно объединяло ее со всеми, заставляло ощущать себя многоликой, богоподобной. Толпа, можно было подумать, восстала и возопила против неправедного обращения с Джулией; люди, можно было подумать, неистовствовали и били окна в отчаянии от предстоящей казни Смита.
Потом Неделя ненависти миновала, не оставив по себе никаких следов, кроме разве что смены имени врага.
Это произошло в разгар великого Митинга ненависти, который стал венцом торжеств длиной в целую неделю: на него вышли все без исключения лондонцы, которые заполонили несколько главных площадей и разнузданным ревом сопровождали выступления, следовавшие одно за другим. Каждый год в давке погибало человек десять-двенадцать; все газеты усматривали здесь свидетельство народного энтузиазма. Джулия решила пересидеть эту горячку и затаилась в развалинах фестивальной платформы на колесах, задремывая возле механизма, который своими руками чинила в начале недели. Она приняла одну из трех оставшихся таблеток Океании; окружающие вопли превратились в море, по которому она дрейфовала в надежде хоть где-нибудь отоспаться. После наступления темноты она проснулась, но не сразу и, еще сонная, вылезла из своего укрытия на улицу, где народные бригады торопливо расклеивали плакаты «Остазия: вечный враг» поверх вездесущих изображений евразийского солдата, оставшихся с прошлой недели. Спотыкаясь, она побрела к ближайшему телекрану и вскоре извлекла нужные сведения. Евразия, которая еще вчера была нашим вечным врагом, теперь звалась нашим доблестным союзником — всегдашним доблестным союзником. А Остазия всегда была злодейской державой, стремившейся искоренить наш образ жизни.
На Джулию это никак не действовало и означало только одно: в ближайшее время Уинстона она не увидит. В отделе документации служащие сутками трудились не покладая рук, меняя «Евразию» на «Остазию» и наоборот. Корректировке подлежала каждая книга, каждая газета, каждая телепередача и даже архивные письма давно почивших деятелей революции. К этой кампании подключили и Парсонса с Амплфортом. Впервые за долгие месяцы у Джулии появилось свободное время.
В то воскресенье она решила этим воспользоваться и записалась на однодневную загородную прогулку, организованную Молодежным антиполовым союзом. Ей захотелось поиграть в свою прежнюю жизнь: нескладно подпевать патриотическим гимнам и смеяться пустым шуткам; вновь стать такой, какой она давно уже не была. Мероприятие началось с обычного уличного митинга, на котором молодые активисты и закоренелые фанатики по очереди передавали друг другу мегафон. Остальные, прислонясь к автобусам, подавляли зевки, а тем временем фанатики один за другим разглагольствовали о новых методах хирургии, которые позволяли лишать человека способности к сексуальным контактам, с отвращением поносили разные виды «гадостной слизи», исторгаемой организмом, и восхваляли Истинное Вегетарианство, требующее не только отказаться от мясного, но и уничтожить всех животных за их непристойные повадки. Сегодня для Истинных Вегетарианцев наступил праздник: во время Недели ненависти был принят новый указ, запрещающий содержание домашних животных, или, как говорилось в тексте указа, «паразитических тварей». Некоторые из присутствующих лишились кто кошек, кто собак; многие другие давали немыслимые взятки, чтобы сохранить своих питомцев. В женском 21-м не было отбоя от желающих зарегистрировать Комиссара и Тигра как занятых в службе по борьбе с грызунами-вредителями, а также позолотить нужные ручки, но, так или иначе, кошек теперь нельзя было выпускать на улицу: их запросто убивали, чтобы получать вознаграждение за каждый сданный хвост. Среди слушателей находились такие, которые ерзали и стискивали зубы. Тем не менее в паузах на долю каждого выступающего приходились бурные аплодисменты и крики «Верно! Верно!».
